С чего бы? А с того, что кроме меня этого уже никто не помнит. Глядишь, скоро уже и я помнить не буду. Если реинкарнация и есть (шутка), то при реинкарнации память не сохраняется. Пропадут эти воспоминания… А так – вдруг археолог через 10 тысяч лет найдёт обломок флешки или винчестера и сумеет прочитать…
Первое воспоминание – меня сажают в тазик. Вокруг – баня. Сажают меня в эмалированный тазик, и сажает старшая сестра. Рядом мама. Сестра испуганно говорит: «Он же замёрзнет!». Я обижаюсь, потому что вода очень горячая, я не могу замёрзнуть. Обижаюсь, но ничего не говорю, потому что говорить ещё не умел. По уверениям мамы это могло быть только в одном месте, когда мы только переехали в Минск, свою квартиру пока не получили и ходили мыться в баню. Было мне полтора года. Мама говорила, что меня действительно один раз брали с собой в баню и мыли в тазике, только по её воспоминаниям – в железной шайке.
Потом помню, что когда мы въехали в свою квартиру, отец каждого из детей подзывал к двери в ванную и делал на косяке топором зарубку: какого роста был каждый из четырёх на день, когда мы въехали. Мне он отхватил клок волос, и мама очень ругалась: она очень любила мои волосы, они были совершенно белые, длинные и завивались. Потом это у них прошло. А лет мне тогда было один год и 9 месяцев.
Примерно к этому же времени относится ещё одно воспоминание. Семья сидит за столом. Меня зовут. Я подбегаю и ударяюсь об угол стола виском. Мама ругается на отца, что она уже несколько раз просила его спилить углы, и отец тут же топором срезает угол стола (можно прикинуть, какой у меня был рост и какая после войны была мебель).
Воспоминание того же времени: я сижу на двух стульях у окна. Специально стараюсь сидеть на двух стульях сразу. Стулья разъезжаются, и я падаю затылком на батарею. Ору, конечно.
То же время. Сёстры с подругами слушают патефон. Патефон стоит на полу, рядом стопка пластинок высотой примерно как патефон (около 20 см). Я сажусь на эту стопку. Сёстры не очень ругаются, но переживают, что я раздавил одну пластинку: «Саша» в исполнении Изабеллы Юрьевой. Какие были остальные пластинки? – это я узнал уже потом, через пару лет, когда сёстры купили проигрыватель, а мне отдали патефон. Среди пластинок было много Козина, Александровича, Утёсова. Но я больше всех любил пластинку, где на одной стороне был рэг-тайм «Охота на тигра», а на другой – джазовая пьеса «Золотые рыбки». Ещё я любил тогда «Рио-Риту».
Помню ещё примерно того же времени салют. Я – у мамы на руках. Мама много меня носила на руках, детские коляски тогда были редкостью, у нас не было. И вот я ору у мамы на руках, потому что страшно. Но когда мама хочет идти домой – не соглашаюсь, потому что интересно.
А вот и фото того времени. Здесь мне год и два месяца. Ни на Чубайса, ни на Гитлера не похож.
Перечитал. Может создаться впечатление, что мама всё время ругалась. Ничего подобного. Просто запомнились такие моменты. При этом мама не ругалась в современном смысле слова. Она никогда не орала и не употребляла грубых, а тем более непечатных слов. Если выражаться дипломатическим языком, она «высказывала недовольство». Эту вещь я хотел бы отметить. В нашей квартире за время социализма вообще ни разу не прозвучало ни одного грязного слова (при перестройке они стали звучать из телевизора). При этом мои родители не были потомственными интеллигентами. Отец – сын кулака и строитель-монтажник (!), мама – вообще из рабочего московского барака, дочь прядильщицы и кожевенника. И это было не исключение. На улице и во дворе тогда звучало намного меньше мата и других грязных слов, чем пытаются сейчас показать нам «историки», снимающие фильмы. Тогда люди не разговаривали матом, и только ругались им, хорошо понимая, что это именно ругательства. При детях старались не ругаться даже самые заядлые пьяницы. А уж чтобы по радио или со сцены….
